Мое военное детство

Недавно известная актриса-«блокадница» говорила мне, что военное время, скорее всего, живо  лишь в ее воображении исключительно по рассказам взрослых – ведь в блокаду ей было всего три года. Мне было еще меньше, и  я тоже многое знаю только от старших, но их рассказы четко отделяются от тех картин, что навек врезались в младенческую память. Уж слишком они были яркими.

- Волга горит! Волга горит! – нет, это были не крики, это были какие-то сдавленные стоны, перемежающиеся воплями ужаса при виде переполненных катеров и лодок, которые пытались под бомбежкой перебраться на другой берег между страшными островами горящей нефти. Люди спасались, как могли, потому что власти большой страны и не думали эвакуировать жителей города, где предстояло великое сражение. Сам великий вождь решил: если дома опустеют,  кого же тогда будут защищать наши доблестные солдаты?!  Мы - мама, бабушка, дед и две девочки год и четыре года отроду - как-то выбрались из-под бомбежки и уже на другом, спасительном берегу, смотрели, как под новыми и новыми налетами рушится город, погружаясь в сплошное багровое зарево. А там осталось очень много людей, среди которых немало наших родственников… Я, годовалая, на руках у бабушки, не очень понимала, что происходит, но отныне навек не уйдет из памяти страшная картина: вой самолетов и нарастающий грохот взрывов, горящая река, толпа плачущих женщин с красными от отраженного огня лицами

Только в тот первый день под фашистской бомбежкой погибло 40 тысяч наших земляков. А мы, сумевшие спастись, ехали на север  по железной дороге на открытой платформе под проливным холодным дождем. Мама укрыла нас с сестрой отцовской кожанкой, но вода набралась в карманы и вылилась прямо на нас... Ту зиму 42-43 годов мы прожили  недалеко, в Самарской, тогда Куйбышевской области в наскоро утепленных летних дачах в лесу с отпиленными кусками бревен вместо мебели. Но, убежав с линии фронта, в которую превратились улицы Сталинграда, мы не спаслись от регулярных налетов фашистских бомбардировок. Однажды, когда «зажигалка» упала совсем рядом с нашим временным пристанищем, мама, схватив нас в охапку, выбежала в лес в чем была, не успев взять даже документы. А пятилетняя сестренка, потрясая кулачонками в небо, выкрикивала невесть где услышанные ругательства: «Г..но фашист!»…Но и там, в неглубокой эвакуации, и потом,  когда вернулись в Сталинград, лишь выбили оттуда врагов, всегда  были на видном месте фотографии в деревянных рамках: военный летчик-командир полка («Папа на фронте»), которого я совсем не помнила, и  мы с сестрой – такой же снимок послали отцу на тот самый фронт…  А еще по сей день стоят перед глазами тусклая коптящая лампа и большой утюг, наполненный тлеющими углями, в руках мамы, тихо мурлыкающей песню про темную ночь: « …И у детской кроватки тайком ты слезу утираешь»… Слава Богу, мы не голодали: были картошка, пшено и тыква, а потом  дед даже раздобыл коз, которые подкармливали нас, детей питательным молоком. Только гораздо позже проявилась на моем здоровье ограниченность военного   рациона, нехватка многого, что еще необходимо ребенку в первые месяцы жизни. А с козами в моей памяти связан один забавный эпизод. Однажды они куда-то ушли, и пятилетняя сестренка отправилась их искать, а я, увязалась за ней. Галину не устраивал такой любопытный «хвост», и она пугнула меня огромной и злобной свиньей, что жила недалеко в эвакуированном детском доме. По причине, как потом выяснилось, врожденной патологии зрения я никакой свиньи не увидела, однако, а возможно именно потому сильно испугалась и повернула бегом назад. До дома было уже не близко, и узенькая дорожка пролегала между глубокими вырытыми в песке ямами, где, по рассказам, когда-то студенты собирались на маевки. В одну из этих ям я и угодила вниз головой. Но не только не сломала шею - от страха даже не закричала. Поняв, что просто так не выбраться, стала шарить по дну ямы и нашла ручку от голубого чайника. Этой ручкой стала расчищать обвалившиеся песчаные ступеньки и - выползла на четвереньках наверх. Мама не знала, что думать, когда  ребенок двух с половиной лет предстал перед ней весь в песке - в одежде, шапочке, в волосах. Я же молчала, как партизанка, все рассказала только сестре, вернувшейся с пропавшими козами… Еще из того времени помню большую собаку. Которую мы умудрялись запрячь в самодельные санки…

Когда мы в начале 43-го, лишь только закончились бои в городе, вернулись в Сталинград,  нашего города просто не было. Не знаю, чего стоило деду соорудить крохотный домик с печкой, где ютились мы впятером. Большинство вокруг жили еще хуже, порой в землянках, подвалах и даже в подбитых самолетах. При каждом шаге можно было наткнуться на неразорвавшиеся снаряды, на которых особенно часто подрывались любопытные мальчишки. Где-то совсем недалеко еще громыхали пушки, но в полностью уничтоженный город потихоньку возвращалась жизнь. В центре, в подвале рядом с разбомбленным универмагом, где пленили фельдмаршала Паулюса, даже открылся кинотеатр, где показывали в основном хронику и трофейные фильмы. На изрытых немощенных улицах постепенно  вырастали столбы с электрическими проводами, вручную роя ямы, заново прокладывали водопровод. А пока даже мы, малышня, через глубокие овраги  таскали воду в бидонах и небольших ведерках на коромыслах, чтобы  полить грядки с овощами, часами стояли в очередях, дожидаясь с карточками, когда привезут хлеб, и как трудно было не съесть по дороге домой вкусно пахнущий «довесок»! А дома новые проблемы: кому достанется еще более вкусная горбушка, густо натертая чесноком…

Это нашими, детскими руками на бесконечных школьных воскресниках  будут засажены новыми деревьями воскресающие улицы и главный проспект… А пока вдоль руин  на много километров растянувшегося по берегу  великой реки  города первой ожила такая же длиннющая трамвайная линия, по которой исправно громыхал единственный городской транспорт. И всегда на конечной остановке, лишь только вагон заполнялся народом, в последнюю минуту непременно входили последние  особенные безбилетные пассажиры – инвалиды. Их было невероятно много в городе – фронтовики и искалеченные в бомбежках мирные жители, они сидели на каждом углу – безногие, обожженные, изуродованные. Смотреть на них порой было жутковато. Но мы уже собственными глазами видели нечто гораздо более страшное: как вычерпывали ведрами, чтобы хоть как-то похоронить, невероятную смесь из человеческих останков, земли,  осколков камней и снарядов – четыре ведра означало еще один человек…В трамвай же взбирались инвалиды ходячие, чаще всего слепые и хромые на костылях.  Трогательно держась друг за друга и положив на гармонь старую кепку для подаяний, они согревали измученных горем и борьбой за пропитание людей замечательными  пронзительными песнями. Тогда почти никто не просил милостыни просто так – все понимали, как трудно даются кровные тем, кто рядом. И увечные певцы, которые не могли трудиться на заводах и стройках, на совесть отрабатывали копейки, что отдавали им их невольные слушатели -  с таким пели чувством, так надрывали душу своим инвалидным и общим нашим горем, что руки сами тянулись к кошельку. Даже мы, дети, не задумываясь, отдавали выданные нам на нехитрые радости монетки. И без конца могли слушать чаще всего звучавшие  «Прощайте, скалистые горы» (ну кто же тогда знал, что это песня Жарковского?!), песню о далекой и верно ожидающей любимого  синеокой подруге да «Раскинулось море широко», чаще  с другими, «сухопутными» словами:

Я встретил его близ Одессы родной,

Когда в бой пошла наша рота,

Он шел впереди, автомат на груди,

Моряк Черноморского флота.

Он шел впереди и пример всем казал,

Он был уроженец Ордынки,

А ветер шумел за широкой спиной

И в лентах его бескозырки…

Мы, малышня, запоминали и  потом сами восхищенно распевали историю о герое-моряке, вместе с военной терминологией усваивая доселе незнакомые названия наших городов и улиц, по-детски наивно пытаясь передать свое потрясение подвигом неизвестного героя еще и собственными преувеличениями:

Двенадцать ( нет, больше – тринадцать, пятнадцать!)  ранений хирург насчитал,

Две (конечно же три!) пули засели глубоко,

А гордый моряк все в бреду напевал:

"Раскинулось море широко"…

Только гораздо позже я узнала, что так же поступали и взрослые.  В то время как власти пытались запретить ту же "Землянку" за "пессимистические"  строки о смерти, до которой всего четыре шага, и фронтовики, и те, кто ждал своих защитников дома, напротив, еще больше сокращали роковое расстояние: "…а до смерти всего два шага", а то и "всего полшага" – как потом мы, дети, "наращивали" число ранений гордого моряка, уроженца Ордынки: слишком страшна была реальность, чтобы кого-то испугать песенной героикой, и никакие  преувеличения не выглядели устрашающими рядом с подлинным горем, пришедшим в миллионы семей.

Девочки постарше (хотя тоже еще дошколята или первоклашки) частенько напевали душераздирающую балладу о лейтенанте-фронтовике, который решил проверить любовь и верность жены страшным письмом: Дорогая жена, я калека,/ Нету ног и нет правой руки". А мы, малыши, которые уже сами видели много овдовевших женщин и осиротевших сверстников, плакали и недоумевали: зачем же такая жестокая проверка ложью, которая так легко могла стать страшной правдой? Разве мало живого горя вокруг? И со слезами декламировали наизусть  «Открытое письмо», ответ Константина Симонова от имени однополчан неведомой жене погибшего командира, приславшей на фронт подлинное письмо, что нашла нового мужа:

…Мы ваше не к добру прочли, / Теперь нас втайне горечь мучит:

А вдруг не вы одна смогли?/ Вдруг кто-нибудь еще получит?..

А  неунывающие мальчишки орали  невесть кем сочиненные частушки:

Сидит Гитлер на заборе, плетет лапти языком,

Чтобы вшивая команда не ходила босиком…

Эту, правда, уже не вшивую, но довольно жалкую команду мы тоже видели собственными глазами. После большого Сталинградского плена стройные колонны молодых, но уже вовсе не бравых арийцев, виновато улыбаясь и пряча глаза от нас, детей,  под конвоем шли восстанавливать развороченные их летчиками и артиллеристами дороги. С удивлением и некоторым страхом смотрели мы на живых фашистов, с любопытством – как на сказки – глазели на их красивую жизнь в трофейных кинокартинах. Детских фильмов тогда не было. Детские песни, конечно, существовали, но где-то далеко, в другой жизни, и  мы их не слышали, рядом звучали совсем иные – красивые, мелодичные, но наполненные вовсе не детскими переживаниями..  Только  мы, малышня, не понимали, что уже давно жили взрослой жизнью,  которая отражалась и в ставших нашими взрослых песнях. Что ж удивительного –  детской жизни у нас просто не было.

И в прежние времена, когда приходила нежданная беда, у нас переживали и преодолевали ее с болью, решимостью. И с песней. И в самые первые дни Великой Отечественной из всех репродукторов зазвучала "Священная война" Александрова. Но, став навсегда символом начала "сороковых роковых", эта удивительная песня осталась государственной, своеобразным гимном времени. На сердце легла другая, лирическая мелодия Хренникова, пронзающая простой женской болью:  «Иди, любимый мой, родной,/ Суровый день принес разлуку,/Враг бешеный на нас напал войной,/ Жестокий враг на наше счастье поднял руку, / Иди, любимый мой, иди, родной!» Но хотя советские композиторы немедленно, как один, откликнулись на вероломное нападение фашистов, они не могли успеть повсюду. Народ опередил их, запев по-новому уже известные любимые песни, и не важно, где они изначально родились, -- непосредственно в народной среде или пришли из тиши композиторских кабинетов. Нагрянувшие страдания выплескивались из души новыми словами, наивность и незамысловатость которых вполне компенсировалась их искренностью и задушевностью всем знакомых и любимых мелодий. Любой новой авторской песне трудно было угнаться за такими сочинениями в популярности и жизни в массах. Если же кому-то и удавалось, творение профессионалов немедленно теряло своих авторов, его воспринимали как народное, что, впрочем, считается высшей наградой его создателям. Так случилось с "Песней о Днепре" ("Ой, Днипро, Днипро") М. Фрадкина, "Ой, туманы мои" Захарова или с Листовской "Землянкой", которая к тому же немедленно обрела немало словесных вариантов, - как многие гораздо раньше заслужившие популярность песни.                           

Пришла Великая Победа. Но ни торжество над поверженным врагом, ни заслуженные славные награды не завершили всенародного горя. Еще предстояло долго оплакивать погибших, бесконечно ждать без вести пропавших, восстанавливать порушенную жизнь, врачевать душевные раны. Где-то далеко, у фашистского рейхстага Лидия Русланова пела раздольные русские  «Валенки» и «Окрасился месяц багрянцем». А наши воины возвращались домой. У большинства моих сверстников отцы не вернулись. Наша близкая родственница тетя Галя, давно получившая сообщение, что ее муж пропал без вести, так и ждала его до конца жизни. Только много лет спустя стало известно, что подобные сообщения часто присылали семьям погибших – чтобы не платить крохотную пенсию размером в шесть рублей…  Нам повезло: наш папа остался жив. Один из двух летчиков-истребителей, выживших в Сталинградской битве (их там называли смертниками), он долетел до поверженной Германии. Мне было уже четыре года, когда я впервые в своей жизни увидела живого папу. Так же впервые держала в руках цветные(!) карандаши и  попробовала шоколад из отцовского летного пайка.

Так или иначе война коснулась всех. И все же далеко не всем довелось собственными глазами видеть самые страшные ее страницы. Большинство жителей большой страны, даже испытавшие ужасы бомбежек, все-таки  представления не имели о еще больших ужасах, что пришлось пережить тем. Кто оказался на занятых оккупантами территориях, в блокадном Ленинграде или жителям сражающегося Сталинграда, фактически оказавшимся на передовой. Но и там было разное. Даже в умиравшем от голода и холода Ленинграде кто-то ел вдоволь мясо и пироги, а кто-то за бесценок скупал у больных и голодных семейные драгоценности и антиквариат. Я так никогда и не увидела своих белорусских бабушку и дедушку – вчистую ограбленные фашистами, да что грех таить, и своими партизанами,  папины родители умерли от голода в родной деревне под Минском. А родную сестру другой моей бабушки Зины, которая осталась в воюющем Сталинграде, убили – не фашисты, а мародеры за какие-то серебряные ложки. И я собственными детскими глазами видела, как неодинаково жили даже выбравшиеся из пекла семьи военных.  Мы не голодали –  у нас были пшено и картошка. Но помню тихое возмущение мамы, когда жены интендантов  не стесняясь, выставляли в окнах окруженные разноцветными яйцами пасхальные куличи.  Сама я даже не понимала, что это такое, потому что мои представления о сладком ограничивались вкусом печеной тыквы. Правда, сохранилось семейное предание, что однажды и до детей фронтовиков дошли конфеты – несколько соевых шариков стояли  на столе в пол-литровой банке. Попробовав один, я, тогда двухлетка, сказала: «Бабушка, убери от меня эти конфеты, а то как бы я их все не съела!» Взрослые плакали, уговаривали: «Ешь, это все тебе!» -  но я больше не взяла: было во всем вокруг что-то такое, что мешало тянуть себе то, чего нет у других. Мы, дети войны, очень отличались не только от молодых волков следующих поколений с их завидным эгоистичным аппетитом -  даже от тех, что родились почти тогда же, но еще до ее начала и в послевоенные годы. У них уже были другие впечатления от первых лет жизни. Мы же с пеленок просто не представляли, что бывает что-то другое, кроме скудного и совсем не детского рациона, слишком рано собственными глазами видели совершенно пустые магазины, узнали, что такое настоящий голод, холод и необходимость трудиться. сверх сил. Впрочем, справедливо будет заметить, что и среди моих сверстников не всем понятны страшные впечатления нашего детства. Как и родившиеся позже, те, кто были подальше от фронта нас не слышат! Убеждены, что страдали ничуть не меньше, потому что жили в коммуналках с очередями в туалет и не имели собственной кроватки и детской коляски. Им бесполезно рассказывать, как мы, даже уже семи-восьмилетние девочки, стояли на морозе в очереди  в школьный «туалет» -  насквозь продуваемый сарайчик за углом, куда в одиночку просто страшно было пойти… Даже на рассказ о том, как нас младенцами под бомбежкой и проливным дождем увозили на открытой платформе, можно услышать: «А мы тоже жили всемером в коммуналке, и я, не имея кроватки, спала в корыте”. .. Неужели столь несомненную разницу люди осознают лишь когда на них самих или на их любимых чад обрушится то, что пережили мы, дети войны, в самых страшных ее проявлениях?! И не призывают ли  сами «глухие” к себе подобные жестокие уроки?…

Хотя отец был тяжело контужен, больше года он еще летал, служил недалеко от Львова, где тогда лютовали бандеровские отряды. Как ни странно, именно там прошла самая счастливая страница моего детства. Отцовский паек с американской колбасой и шоколадом дополнялся щедрыми дарами украинского базара. Мы занимали верхний этаж бывшего панского особняка с вековыми  вишневыми деревьями во дворе. С одного крохотного балкончика открывался вид на зеленое поле, покрытое маками, с другого для нас устроили длинные веревочные качели. Но каждую ночь у дверей нашей служебной квартиры занимали пост двое часовых с винтовками, а папа клал на прикроватную тумбочку пистолет с взведенным курком. Впрочем, бандеровцы тогда русских  трогали мало – больше уничтожали украинцев и поляков, «продавшихся москалям».  Однако даже в кино родители ходили с положенной командирской охраной. А в  это время папин ординарец  сторожил нас с сестрой, развлекая пересказом кинофильма о похождениях какого-то солдата Швейка. Мне, четырехлетке, эти истории были непонятны, гораздо веселее было слушать заграничную пластинку с беззаботной  песенкой «Нашел я чудный кабачок, вино там стоит пятачок» и смешным бравурным маршем, герой которого «Джеймс Кеннеди, британский офицер, носит орден СССР»…

А когда папу через год окончательно списали из армии по состоянию здоровья инвалидом первой группы, мы вновь вернулись на мамину родину в Сталинград. Первое, что там поразило: куда-то делись все увечные инвалиды. Оказывается, большинство в одночасье отправили в специальные резервации - чтобы своим увечьем не портили картины возрождающейся жизни, не омрачали счастливой жизни победившего народа и  нового подрастающего поколения. И теперь каждый раз, сталкиваясь с нежеланием новых хозяев жизни и просто хоть сколько-то «успешных» людей  отягощать себя мало-мальски серьезными, особенно чужими проблемами и вообще «не грузить», я вспоминаю тех инвалидов. Вот где истоки нынешнего всеобщего равнодушия, стремления лишь потреблять и радоваться, а от чужих проблем откупиться какой-нибудь мелочью, по возможности без душевных затрат. И уж никаких долгов и благодарности  тем, за чей счет все обретенные блага и сама жизнь…

Но и тогда всего убрать с глаз было невозможно. Буквально на каждом шагу поджидали невзорвавшиеся снаряды, продолжая и в мирные дни калечить людей.  А однажды летом совсем  недалеко от нашего поселочка  на Мамаевом кургане экскаватор случайно разрыл неизвестную братскую могилу. До сих пор стоит перед глазами страшная картина: как бежала туда толпа  плачущих женщин в фартуках – прямо от плиты и корыта – в страхе и надежде  найти там какие-то следы пропавших без вести родственников…

Первые четыре года я ходила в школу километра за два,  через железнодорожное полотно, одна  по неасфальтированным и совсем не освещенным дорогам, зачастую в полной темноте с тусклым (других тогда просто не было) карманным фонариком, увязая в разрытых глиняных колеях и ямах. Было тяжело и по-настоящему страшно. Но мы не жаловались: так жили вокруг все, и надо было терпеть и учиться.

И терпеть я научилась рано. С четырех лет, едва научившись читать, мучилась безумными головными болями, только через много лет выяснилось, что это следствие врожденного дефекта зрения. Не делали события и из врожденного порока сердца, который тоже тогда не лечили. Единственная поблажка – освобождение от уроков физкультуры, потому что самое небольшое напряжение при беге выдавали тут же синеющие губы. Освобождение от физкультуры спасло от других неприятностей из-за неясной истории с глазами: плохо чувствуя расстояния, я легко могла просто разбиться при попытках элементарных разбегов и упражнений. Но на все эти «мелочи» было просто неудобно жаловаться , когда вокруг было столько инвалидов и сверстников с более серьезными проблемами: туберкулезом и полиомиелитом. Осенью и весной без резиновых сапог до школы было не добраться. Однажды сестра в темноте по пояс провалилась в одну из придорожных ям, наполненную холодной талой водой, едва выбралась, а потом они вместе с отцом ходили туда багром вылавливать утонувшую галошу…

Никаких горячих обедов (да и холодных завтраков) в школе не полагалось – бутерброды приносили из дома. У большинства это был хлеб с помидором, а зимой - с маслом, посыпанным сахаром, у некоторых и того не было, с ними делились соседи по парте. Но самое страшное – по-прежнему повсюду все напоминало о войне.  Моя первая учительница Полина Дмитриевна была замечательным педагогом и человеком, и все родители хотели, чтобы их первоклашки попали к ней. Но в то же время иногда почему-то шепотом говорили друг другу: «Она ведь была на оккупированной территории»… Не знаю, что стало с Полиной Дмитриевной, только в начальной школе у меня после нее было еще три другие преподавательницы…

Когда отца отправили в отставку, врачи сомневались, проживет ли он еще год-полтора. Но, видно, победили деревенская закваска, воинская сила воли и необходимость вырастить своих девочек, детские годы которых прошли без него в недетских испытаниях. Папа ушел из жизни в ноябре 80-го года, почти до самого конца работал. Не только потому, что не мог сидеть без дела -  надо было содержать семью.  Я еще не окончила школу, когда Никита Хрущев сократил на треть пенсию всем военным, сославшись на то, что они выходят в отставку раньше гражданских и вполне могут еще поработать на семью и государство. И -  никаких исключений для участников и даже инвалидов войны. Руководство страны уже тогда на деле продемонстрировало истинное отношение к «отработанному материалу».  Именно эта обида задела папу гораздо больше, чем новые материальные трудности. Но только через несколько лет, в апогей брежневского застоя, он, как истинный военный командир, патриот и коммунист, вдруг сказал мне, что если бы не боялся за судьбу дочерей, не задумываясь отрекся бы от партбилета. Не за наглое торжество партийной бюрократии, не за те жадные и нечистые руки, что присвоили плоды Победы, он, не жалея собственной жизни, четыре года каждодневно отражал атаки вражеских самолетов! За три дня до его кончины  мне приснилось, что он умер, и я, не дожидаясь вызова, рассказав о пророческом сне соседке и на работе, помчалась в Волгоград ( так безлико теперь назывался мужественный город – даже исконное название Царицын побоялись вернуть!). Успела застать его живым, а к следующему  утру его не стало. Может быть, потому что наш папа и так чудом прожил столько лет, мы все держались мужественно. Только когда над опускающимся гробом грянул положенный военным прощальный оружейный залп, я, не помня себя,  с диким криком забилась в руках у школьных подружек. Вдруг показалось, что отца добил осколок вражеского снаряда, долетевший из прошедшей войны.  Да в общем-то так оно и было, только тот смертельный осколок донесли до фронтовика жадные и равнодушные руки новых хозяев жизни, вскоре открыто приватизировавших все вокруг, включая священный Мамаев курган, даже Великую Победу народа… 

Живописный портрет командира полка 8-й Воздушной армии Петра Федосеевича Забавских увековечен среди других героев в музее-панораме «Сталинградская битва», его боевые награды и личные вещи военного времени находятся в городских музеях…

Еще долго продолжалась скорбная летопись войны, в том числе самыми эмоциональными страницами – песенными. У нас, детей войны, не было игрушек и красивых детских книжек. Не было и детских песен. А когда они  появились, оказались уже не для нас: еще малолетками мы выросли из них, не успев примерить на себя. Рано повзрослевшие, мы пели старые и новые песни войны и о войне.   И все же, как сказал поэт-фронтовик Семен Гудзенко, «нас не надо жалеть». Да,  часто мы были лишены необходимого, но при этом наша жизнь была гораздо более духовной, щедрой, искренней, более наполненной и интересной. Мы не задумываясь делились нелишним куском с друзьями, всегда подавали постучавшим в дверь одиноким нищим бабушкам кусок драгоценного хлеба и даже редкого праздничного домашнего пирога. И уже подросшие знали цену простым вещам, умели радоваться новой книжке и сладостям новогоднего подарка, умели сами создавать праздники и самодеятельные спектакли. У нас не было оборудованных спортивных комплексов, зато мы много играли на воздухе в классики и лапту и, за отсутствием специальных горок, лихо катались на санках прямо в крутой овраг…   Наш обычный рацион был небогат, зато еда была вкусной и натуральной, а праздничный стол радовал деликатесами, о которых новые поколения не имеют представления. В первые послевоенные годы мы ели свои волжские арбузы и помидоры без нитратов, а роскошная осетрина и свежая черная икра, которую браконьеры разносили по домам, стоила не дороже редко появляющейся колбасы. И колбаса тогда была из мяса, не испорченного соей и всякими химическими подделками. Ну что ж, за все приходится платить, и погубленная природа – неимоверно дорогая плата за радости технических достижений и всевозрастающий семейный и корпоративный эгоизм. Несмотря на пустые магазины, наши мамы одевались и нас одевали нарядно и вовсе неодинаково, как сегодня пытаются представить в некоторых фильмах, даже школьную форму шили по-разному.  Наша трудная жизнь не была замкнута  лишь на недавнем прошлом. У нас в Сталинграде не было концертных залов и старых библиотек, работали всего два театра, но мы много читали, наслаждались шедеврами нашей великой литературы и классической музыки, которые постоянно звучали на радио, а на школьных вечерах танцевали бальные танцы, фокстрот «Рио-рита», вальс «Голубой Дунай» и танго «Вам возвращая ваш портрет, я о любви вас не молю». Но все-таки несравненно глубже и сильнее трогали «В лесу прифронтовом», «Эх, дороги», «Случайный вальс»,  «Темная ночь» или «Грустные ивы» - о погибшем в первый день нашествия молодом пограничнике… И сами пели эти роскошные мелодии в своих детских компаниях,  даже такие трудные и для профессиональных исполнителей, как «Заветный камень» Мокроусова, что Леонид Утесов назвал «царь-песней»:

…Пусть свято хранит

Тот камень гранит:

Он русскою кровью омыт…

Мы сызмала искренне любили и чтили наших героев-защитников. Понимали: они  не жалели здоровья и жизни в надежде, что будут счастливы их дети. Горько было бы им увидеть, какая печальная старость уготована этим детям, которых враги лишили детства!..  Детям, которые всю жизнь трудились так же честно, как воевали их отцы, и, так же, как они, не сумели стать по-обывательски «успешными».  Впрочем, и об их успешных сверстниках сегодня вспоминают лишь в связи с кончиной да по праздникам для дежурной демонстрации «связи поколений»…

И песенная летопись продолжается, отражая новые характеры, новые идеалы, вполне инфантильные и эгоистичные помыслы и устремления, беспечное и наивное желание забыть все тревоги и боли. Завоеванное ценой жизни дедов благополучие воспринимается как нечто само собой разумеющееся, и все больше претензий к дедам и прадедам, что не обеспечили своим потомкам западного уровня жизни. На смену герою-защитнику страны, ученому, покорителю космоса пришел другой идеал мужчины: крутой бизнесмен, успешный поп-музыкант или могучего сложения телеведущий, понимающий толк во вкусной еде. Строго дозировано, лишь из вежливости, а то и с нескрываемым раздражением слушаются прекрасные военные песни и не менее трагические повествования «Лесоповала».  Жлобские идеалы на глазах опровергают расхожую успокоительную фразу о том, будто хороших людей на свете больше – слишком бесцеремонно обобрали и выбросили в разряд нищих и дешевой рабочей силы тех, кто защищал и восстанавливал страну и по сей день готов трудиться на ее благо.  Старики в глазах большинства молодых – лишь раздражающая обуза, а их боевые награды и зачастую жалкое жилье - источник средств для исполнения больших и малых желаний. Понятие «долг» давно заменили ни к чему не обязывающим «милосердием». «Патриотизм» стал «последним прибежищем негодяев». Новая волна самоуничижения перед  «просвещенным Западом» породила стыдное невежество и незнание собственной истории и великой многовековой культуры. Уже не одно поколение все знает о модных иностранных группах и напрочь забыло удивительные песни своего народа, которые потрясают слушателей всего мира. Незатейливо- суетливые клипы агрессивно вытесняют из активной жизни   роскошные мелодии  и стихи о героическом времени, о большой любви и верности, о родной земле и ее защитниках. Бури сексуальных страстей все громче заглушают  прифронтовых соловьев и даже скорбную мощь Бухенвальдского набата. Нынешним хозяевам жизни совсем не хочется думать о том, «хотят ли русские войны» и надо ли быть благодарным кому-то,  даже если  в прямом смысле живешь «за того парня». Самое святое становится предметом продажи, странных дискуссий и анекдотов. Лишь изредка чья-то неуснувшая совесть и врожденная благодарность кого-то из не военного, но уже немолодого поколения новыми собственными словами напомнят о «батяне-комбате» или вдруг опустится из недавнего прошлого на белый снег стая красных снегирей…

Недавно в телешоу на обсуждении проблемы повышения пенсионного возраста одна молодая и, видимо, успешная дама возмущенно спросила, а почему, собственно, она должна «кормить пенсионеров», тем более что деньги на высшее образование она заработала сама. Видно, мама ей не объяснила, а собственным умом бедная девушка не уразумела простой истины: что родилась она не в тайге или джунглях и что все, что ей досталось бесплатно – от роддома и жилья, разных детских пособий и средней школы до всех городов, дорог, предприятий – создано руками старших поколений, за счет их лишений.  Неужели, чтобы понять такую нехитрую истину, надо начать жизнь под бомбежками и среди руин?! Нет, действительно нас не надо жалеть. Но не надо и унижать самодовольной неблагодарностью, высокомерной жлобской жалостью, мизерной пенсией, по-прежнему грошовой оценкой труда и «благотворительными» крохами с барского стола. Не мешает помнить, откуда этот стол взялся. Не надо нас унижать и самодовольными  «Старыми песнями о главном» и дежурными концертами в честь победителей, где поистине святые песни опошлены и оплеваны «современными» модными подвываниями, подтанцовками и завидным непониманием «звезд» и «секс-символов» того, ЧТО они поют. К сожалению, им все равно, на чем въезжать на телеэкран и делать деньги. Так и хочется закричать: «Да кто же вас таких вырастил?!» Неужели за такое духовное опустошение умирали наши воины и практически бесплатно всю жизнь вкалывали мы, их дети?!

Беспамятство наказуемо. Не случайно ведь утверждают кавказские мудрецы, чьи народы сильны высотой духа, уважением к старшим и к собственной национальной культуре: «Если ты выстрелишь в прошлое из пистолета, будущее выстрелит в тебя из пушки». 

А может быть, оно уже делает предупреждающие выстрелы – ранами и гробами на наших границах, терактами в мирных домах и на транспорте?...