Какие-то полтора часа, и я из душной летней Москвы примчусь в Тверь. С утра народу немного, но ко мне подошла женщина средних лет. Спросила: не занято? Я дернула плечом, но куда деваться, сказала, что нет, не занято, присаживайтесь. Она села как-то робко, боком. Очень бледная, несмотря на летнее яркое утро, одета серо, длинный рукав, брюки, босоножки без каблука. Ногти на ногах не накрашены — отметила я с какой-то бабской педантичностью. Значит, мужика нет. Ох уж эти «маленькие приметы большой истории». Да и вообще — не выглядит счастливой. Как мы считываем за долю секунды, счастливый человек или нет? В конце концов, все это только наши личные домыслы, фантазии и комплексы.

Наш личный жизненный опыт, который мы вольно перекладываем на окружающих… Я потеряла интерес к своей случайной попутчице и раскрыла глянцевый журнал. «Ласточка» поехала.

— Вы простите, что я рядом с вами села… столько мест свободных, я понимаю. Просто знаете — смешно сказать, я загадала. Если буду ехать рядом с человеком в красном, то все будет хорошо.

О Господи. Она еще и разговаривать со мной хочет. Я тяжело вздохнула и оторвалась от чтива. Юбка у меня действительно красная. Дурак красному рад, как говорила моя бабушка. Она знала толк в народном фольклоре и метко применяла его в нужное время.

Из вежливости, конечно, надо спросить: что именно будет хорошо? Она только и ждала моего встречного вопроса. Знаете, как бывает — случайному попутчику хочется рассказать все. Что было, что будет, чем сердце успокоится. Таня (женщину звали Татьяной) ехала в Тверь, на родину, чтобы успеть проститься с мамой. Мама умирала. Врачи не давали благоприятного прогноза. Инсульт в 78 лет почти не оставляет шанса на жизнь… Таня загадала, что если сядет на «Ласточку» рядом с кем-то в красном, то успеет проститься с мамой. Сказать, как она ее любит. Всегда любила…

— В детстве я ее просто боготворила! Маммамия работала на вагонном заводе в бухгалтерии, но в душе, конечно, была актрисой, а не бухгалтером. У них была самодеятельность — там она каждый день после работы выступала то в роли Катерины, то Ларисы Огудаловой. А то и на Шекспира замахивались. Маммамия, — пояснила Таня в ответ на мой недоуменный взгляд, — это я так ее звала, когда была маленькой. Имя прилепилось. Тогда была модной группа ABBA. Тоже в самодеятельности мама пела за беленькую солистку… Кажется, Агнета? Не помню. Брюки клеш, распущенные волосы, макияж с блестками! Они пели: «Мамма мия!» А я, четырехлетняя, думала: это про мою маму. Так и стала звать ее: Маммамия. А ей нравилось! Смеялась. Мама была красавицей, так себя и несла по жизни. А я была ее жалкой тенью, гадким утенком, который так и не стал лебедем.

И в этом виновата Маммамия. Вернее, я всегда думала, что она виновата. Когда я была маленькой — брила меня налысо! Говорила: так волосы лучше будут расти.

Представьте — все девочки с бантиками и косичками, а кое-кто и с модным «сэссоном». А я — под ноль! Потом маленький ежик отрастает, потом радуешься челочке… До первого класса так было. И дальше — никаких красивых платьев, никаких модных вещей! Считала, что девочку надо воспитывать в строгости. А сама при этом была модницей! Ходила только на каблуках. Даже тапочки домашние были с каблуками. Папа ушел — нет, сбежал, — когда мне было пять. А кто бы вынес жену — с запросами, как у великой артистки, но по профессии бухгалтершу?! Да у нее одни поклонники были на уме да роли. Она эксцентричная была. В сны верила. Записывала их даже в особую тетрадку. Могла на меня обидеться, например, потому что ей там что-то такое про меня плохое приснилось… А я переживала! Я так ее любила, так хотела быть хорошей дочерью.

Но она говорила: «На детях природа отдыхает». Или еще: «Кто тебя такую замуж возьмет, кому ты нужна?» Я обижалась, плакала.

Она говорила: «Плачь больше! От слез кожа омолаживается. В слезах гормоны». Вообще, сплошные гормоны на уме у Маммамии были. И сейчас, думаю, тоже. Бабка уже старая ведь! А до сих пор шляпки, бусики, шарфики! Взяла моду теперь вот собачку с собой носить везде. Завела собачку, как какаянибудь звезда из светской хроники.

Собачка подросла и на руках не сидит.

Это ж надо было догадаться — завести дворняжку. Или вот еще каблуки. До последнего носила. Так и инсульт тюкнул — наклонилась туфельку поправить и упала. А перед этим звонила мне и сказала, что поздно вечером возле ее ДК — там еловая аллея — видела сову с совенком. Сидели рядом на ветке, как в сказке. Глазами лупали, ухали. Она сначала обрадовалась, а потом вспомнила, что это примета плохая, к покойнику в доме.

Когда совы к тебе прилетают в гости. Это да, у нас был случай, давно еще, совы все у одного мужика на участке сидели, а мы смотреть их вечером бегали. А он возьми и помри. Нестарый еще… Да о чем я? Мама же умирает, а я про сов каких-то… Понимаешь, я же ее не простила за другое. Я забеременела, а парень — в кусты, жениться отказался. Я хотела ребенка оставить, а Маммамия не позволила, сказала — как я людям в глаза смотреть буду? И сама к врачу меня отвела. Сейчас бы двадцать два года ему было бы, моему сыну. Я знаю, что сын, да, мне сон был… Видишь, сама над мамой смеюсь, а снам так же верю. И приметам тоже. Я потом в Москву уехала, не хотела с ней больше жить, не могла. Работаю тоже — как она — бухгалтером.

Только вот в самодеятельности не участвую. Какая из меня актриса. Я к ней и приезжала редко. Все обижалась. Хотя и замуж так и не вышла. И детей вот…— Татьяна вздохнула. — Понимаешь, никого у меня в жизни не было, кроме Маммамии.

Всю жизнь ей пыталась доказать, что чего-то из себя представляю, и не доказала. Моя мама, вздорная, талантливая, эгоистичная, но самая главная для меня. Как я буду без нее? И двадцать лет жила без нее, и скучала дико, и все напрасно. Как ты думаешь… Она меня дождется? На платформе Таня быстро смешалась с толпой и, не оглядываясь, скрылась в подземном переходе. Я все гадаю: дождалась ли ее Маммамия? Успела ли Таня сказать ей главные слова — о том, как она ее любит. Хотя, наверное, Маммамия это и так знала.